6 февраля в нашей любимой Герценке состоится творческий вечер поэта Николая Полушина с представлением автором нового сборника стихов «Ромашки с наговором», изданного в областном центре в самый канун новолетия. А я, предваряя событие, так важное для Николая Александровича, представлю его самого и его книгу.

«Горьким хлебом нас не укорят...»

Ну что можно сказать в стихах о... стакане? Разве нечто разгульно-бесшабашное, как в раннем стихотворении торопящегося в столицу за грядущей славой Юрия Кузнецова: «Машинисту последний стакан, / чтобы поезд летел, как собака». Или вовсе горько-обличительное, как строка моего, увы, уже покойного однокашника по поэтическому семинару как раз Юрия Поликарповича Кузнецова на ВЛК Валеры Балюка о московском вокзале времён искоренения пьянства и алкоголизма: «Где гремит стаканами сортир». А вот мой товарищ сегодняшних дней написал ... «Оду гранёному стакану». Николай Полушин увидел в «прямоте и простоте» граней стакана гранёный отблеск штыков истории:

Как в дни войны, он в День Победы,

Кого уж нет, как будто ждёт,

Накрытый сверху чёрным хлебом, —

Ушедшим память воздаёт.

Умение осмыслить повседневность быта, обобщить житейскую ситуацию поэтически и поднимает, как принято говорить, самодеятельного автора, самоучку до уровня творческого самородка, способного разглядеть сквозь «всхлипы умирающей земли» и «слабый стон села» невидимое: «Не случайно в счастливом сне / Вижу ангела над жнивьём». И ангел здесь вовсе не для красоты стиха, он символ веры в возрождение деревни, в возрождение России. Веры, изрядно подорванной равнодушием и тупостью чинуш - «влиятельных мерзких уродов» и доведённой безнаказанностью «ворья высшей государственной пробы» до отчаяния последней народной надежды — «мрачной мечты» о недолгом возвращении товарища Сталина:

Пусть ужас будет чувствовать урод,

Пусть будет наказанье не для виду.

Вернитесь к нам на день или на год

И пристально взгляните на Фемиду.

Понимая, что у истории нет простых ответов и любая крайность чревата, поэт в другом своём стихотворении всё же прямо ставит вопрос: «Свет или тьма — товарищ Сталин / И что он значил в той войне?» Впрочем, ответы (да и вопросы) у каждого свои - хуже, когда их нет вовсе, некогда ни задавать вопросы, ни выслушивать ответы в безумной гонке личного обогащения. И тогда:

И громом небо отзовётся

Там, где могуч наживы бес.

И в шахте снова газ взорвётся,

И Енисей ворвётся в ГЭС...

Главная боль «мужицкого поэта» (самоопределение Полушина), конечно же, о брошенной земле, о разорённой деревне, о народе, трагически теряющем вместе со своим привычным миропорядком порой и достаток, и, что ещё страшнее, человеческое достоинство. Но здесь уже поэтическая интонация совершенно другая. Как простые, но полные недоуменной скорби слова «одинокой старухи»- «бабушки Тони» из стихотворения «Ужин без свечей»:

«Доживаю вот плохо...

Все заслуги не в счёт...»

От горячей картохи

Пар к иконам течёт.

Иконы здесь не антураж. Этот «пар» словно переносит их в другое стихотворение — жуткую в своей уже ставшей привычной обыденности сценку на кладбище:

Вынут на поминок

Родственники снедь.

Старый бомж с могилок,

Выждав, будет есть.

Грязный и хворобый.

Стыдно — что с того?

Ты прости, наш Добрый

Боженька, его!

И всё же, как утверждает сам поэт, «эта боль меня лечит». А потому и дарит надежду. Настоящую. Не на ставшего сладким мифом обездоленных товарища Сталина, а на собственное прозрение и очищение: «И из слёз, скупых, но покаянных / Новой нивы вырастет росток». Спасает от беспросветности свет (уж простите эту умышленную тавтологию): главные для Полушина ценности — Родина и семья. И спеша на поезде из столицы домой — к своей малой родине, он ощущает её (да и свою!) неразрывную связь с большой: «А за окном качаются просторы, / Просторы недосказанной Руси». Каждый поэт пытается, как может и насколько позволяет ему свой дар, «досказать» недосказанное другими, выразить всё, что его тревожит и волнует. Но не всё, сказанное в рифму, есть поэзия. У Николая, как привычно твердят сейчас политики-демагоги, «активная гражданская позиция». Что, безусловно, хорошо. Вот только поэту надо бы с ней поаккуратнее: не торопиться откликаться на актуальные, особенно с точки зрения преподносящих их СМИ, «горячие» и «острые» темы. Иначе легко скатиться в пафосность газетной передовицы или репортажный пересказ. От этого меня предостерегал мой учитель в поэзии Юрий Кузнецов. Это я пытаюсь передать Николаю Полушину, раз уж он в предисловии книги назвал меня своим наставником. И для меня боль и трагедия двух наших разобщённых братских народов — русского и украинского куда ощутимее в житейском рассказе о сестре, к которой под Дебальцево «в свободную Украину» Николай не смог съездить ещё до того, как там начались бои, чем в стихе-плакате про «ожившую фашистскую чуму». А вот в газетах его острые стихотворные фельетоны вполне уместны в борьбе за будущее родной земли, которую рисковые решения власти о строительстве полигона по уничтожению твёрдых бытовых отходов в водозаборной площади города ставят на грань экологической катастрофы. «Известный советский поэт» (так не без самоиронии именует себя поэт из города Советска) издал уже не первую книгу, уже многое умеет: не боится даже редкого у вятских литераторов после «Озорного сказа» Валентина Вострикова жанра исторического сказа-лубка - «Сказка про Кижи и гвозди». Он видит духовные скрепы с предками: «Кукарский люд во всём свободен, / Здесь крепостного права нет». - «Здесь было ремесло свободным, / Как мысли творческий полёт». Насквозь, как плотники и прочие мастеровые местные жители, пропитан вятским (прости, Господи!) «менталитетом», который непонятен, недоступен чужим, а потому и бесит всяких «засланцев»:

Покаемся мы сами,

Когда своё допьём...

Но топоры-то с нами,

А деньги? — наживём!

И юмором не обделён, правда, порой чёрным, порой саркастическим, но, увы, не надуманным. Как в коротком стихе «Зависть», где финал описания роскошных похорон «крутого богача» таков: «И голос нищенки — со стороны: / «Живут же люди!» Совсем другой — светлый юморок в стихах о самых близких людях:

Думал: в городе стану известен

За стихи. Только слышу я вдруг,

Говорят обо мне повсеместно:

Вон Полушиной Вали супруг...

Мне довелось бывать в гостях у Полушиных, общаться с Валентиной - медсестрой, которую знал и уважал едва ли не весь райцентр. Она недавно ушла из жизни. Пережить горе Николаю помогла армейская закалка. Ведь подводник, мичманом-сверхсрочником ходивший на АПЛ (атомных подводных лодках) в морях и океанах и провожавший в последний путь боевых товарищей, знает, что такое «память, бесконечная, как море». Да разве забудутся дни, когда только любовь и понимание жены спасали от бед бывшего моряка, ставшего в одночасье бригадиром «бесшабашной шабашной бригады» со всеми вытекающими... Об этом, но и не только стихотворение «Молюсь»:

За горький хлеб былого дня,

За жизнь, что выцветает в осень,

За то, что женщина не бросила,

Та, что поверила в меня.

И ещё, конечно же, его поэтическая «молитва» о счастливом будущем внучки Насти:

Прижимая рябину к груди,

Держат гроздь неокрепшие ручки:

Сладкий вкус, он ещё впереди

У моей подрастающей внучки.

А впереди у самого Николая Полушина, книгу которого почти в 250 страниц я лишь кратко представил, не только радость продолжения художественного постижения мира, но и оценки сделанного им более широким кругом читателей и профессиональными писателями, новые муки творчества, кропотливая работа над ликвидацией пробелов в своём литературном образовании. Благо русскому поэту есть у кого учиться:

Восторженно приму Великих слово —

Такое только гении могли!

И поклонюсь Есенину с Рубцовым.

Душою. По-крестьянски. До земли.

ВАЛЕРИЙ ФОКИН, член Союза писателей России,
лауреат Всероссийской премии имени Н. Заболоцкого,
лауреат межрегиональной премии имени В. Шукшина,
лауреат областных премий.
Этот и другие материалы читайте в газете НВВ №5 от 12.02.2016 г.
(Советск, Пижанка, Лебяжье, Верхошижемье, Арбаж).